Неточные совпадения
«Да, здесь умеют
жить», — заключил он, побывав в двух-трех своеобразно благоустроенных домах друзей Айно, гостеприимных и прямодушных людей, которые хорошо были знакомы
с русской жизнью, русским искусством, но не обнаружили русского пристрастия к спорам о наилучшем устроении мира, а страну свою знали, точно книгу стихов
любимого поэта.
У него был свой сын, Андрей, почти одних лет
с Обломовым, да еще отдали ему одного мальчика, который почти никогда не учился, а больше страдал золотухой, все детство проходил постоянно
с завязанными глазами или ушами да плакал все втихомолку о том, что
живет не у бабушки, а в чужом доме, среди злодеев, что вот его и приласкать-то некому, и никто
любимого пирожка не испечет ему.
— А клейкие листочки, а дорогие могилы, а голубое небо, а
любимая женщина! Как же жить-то будешь, чем ты любить-то их будешь? — горестно восклицал Алеша. —
С таким адом в груди и в голове разве это возможно? Нет, именно ты едешь, чтобы к ним примкнуть… а если нет, то убьешь себя сам, а не выдержишь!
Этот страшный вопрос повторялся в течение дня беспрерывно. По-видимому, несчастная даже в самые тяжелые минуты не забывала о дочери, и мысль, что единственное и страстно
любимое детище обязывается
жить с срамной и пьяной матерью, удвоивала ее страдания. В трезвые промежутки она не раз настаивала, чтобы дочь, на время запоя, уходила к соседям, но последняя не соглашалась.
Дешерт был помещик и нам приходился как-то отдаленно сродни. В нашей семье о нем ходили целые легенды, окружавшие это имя грозой и мраком. Говорили о страшных истязаниях, которым он подвергал крестьян. Детей у него было много, и они разделялись на
любимых и нелюбимых. Последние
жили в людской, и, если попадались ему на глаза, он швырял их как собачонок. Жена его, существо бесповоротно забитое, могла только плакать тайком. Одна дочь, красивая девушка
с печальными глазами, сбежала из дому. Сын застрелился…
Тогда все тому подивилися, свита до земли преклонилася. Честной купец дал свое благословение дочери меньшой,
любимой и молодому принцу-королевичу. И проздравили жениха
с невестою сестры старшие завистные и все слуги верные, бояре великие и кавалеры ратные, и нимало не медля принялись веселым пирком да за свадебку, и стали
жить да поживать, добра наживать. Я сама там была, пиво-мед пила, по усам текло, да в рот не попало.
С этих пор щенок по целым часам со мной не расставался; кормить его по нескольку раз в день сделалось моей
любимой забавой; его назвали Суркой, он сделался потом небольшой дворняжкой и
жил у нас семнадцать лет, разумеется, уже не в комнате, а на дворе, сохраняя всегда необыкновенную привязанность ко мне и к моей матери.
Ей предстояло новое горе: мать брала
с собой Парашу, а сестрицу мою Прасковья Ивановна переводила
жить к себе в спальню и поручила за нею ходить своей
любимой горничной Акулине Борисовне, женщине очень скромной и заботливой.
Я ухожу — в неизвестное. Это мои последние строки. Прощайте — вы, неведомые, вы,
любимые,
с кем я
прожил столько страниц, кому я, заболевший душой, — показал всего себя, до последнего смолотого винтика, до последней лопнувшей пружины…
— Александр Яковлич пишет, что нежно
любимый им Пьер возвратился в Москву и страдает грудью, а еще более того меланхолией, и что врачи ему предписывают провести нынешнее лето непременно в деревне, но их усадьба
с весьма дурным климатом; да и
живя в сообществе одной только матери, Пьер, конечно, будет скучать, а потому Александр Яковлич просит, не позволим ли мы его милому повесе приехать к нам погостить месяца на два, что, конечно, мы позволим ему
с великою готовностью.
Ответы эти только разжигали Арину Петровну. Увлекаясь,
с одной стороны, хозяйственными задачами,
с другой — полемическими соображениями относительно «подлеца Павлушки», который
жил подле и знать ее не хотел, она совершенно утратила представление о своих действительных отношениях к Головлеву. Прежняя горячка приобретения
с новою силою овладела всем ее существом, но приобретения уже не за свой собственный счет, а за счет
любимого сына. Головлевское имение разрослось, округлилось и зацвело.
Солдатка Аксинья тоже повыла, узнав о смерти «
любимого мужа,
с которым» она «
пожила только один годочек». Она жалела и мужа и всю свою погубленную жизнь. И в своем вытье поминала «и русые кудри Петра Михайловича, и его любовь, и свое горькое житье
с сиротой Ванькой» и горько упрекала «Петрушу за то, что он пожалел брата, а не пожалел ее горькую, по чужим людям скитальщицу».
К
любимому солдатскому месту, к каше, собирается большая группа, и
с трубочками в зубах солдатики, поглядывая то на дым, незаметно подымающийся в жаркое небо и сгущающийся в вышине, как белое облако, то на огонь костра, как расплавленное стекло дрожащий в чистом воздухе, острят и потешаются над казаками и казачками за то, что они
живут совсем не так, как русские.
С нами
жил еще
любимый подручный Орлова — Ноздря. Неуклюжий, сутулый, ноги калмыцкие — колесом, глаза безумные, нос кверху глядит, а из-под вывороченных ноздрей усы щетиной торчат. Всегда молчит и только приказания Орлова исполняет. У него только два ответа на все: «ну-к што ж» и «ладно».
Надежда Федоровна вообразила, как, прощаясь
с Лаевским, она крепко обнимет его, поцелует ему руку и поклянется, что будет любить его всю, всю жизнь, а потом,
живя в глуши, среди чужих людей, она будет каждый день думать о том, что где-то у нее есть друг,
любимый человек, чистый, благородный и возвышенный, который хранит о ней чистое воспоминание.
У него была большая переписка
с одним швейцарским городком, где
жила им
любимая личность, о которой он, впрочем, мне сказал лишь тогда, когда уже не мог более писать и когда я принуждена была ему читать получаемые им письма.
Мухоедов, кажется, сильно отстал от века, может быть, забросил свою
любимую науку, не читал новых книжек и все глубже и глубже уходил в свою скорлупу, но никакие силы не в состоянии были сдвинуть его
с заветной точки, тут он оказал страшный отпор и остался Мухоедовым, который плюнул на все, что его смущало; мне жаль было разбивать его старые надежды и розовые упования, которыми он еще продолжал
жить в Пеньковке, но которые за пределами этой Пеньковки заменены были уже более новыми идеями, стремлениями и упованиями.
Прежде,
живя одним жалованьем, он должен был во многом себе отказывать; теперь же, напротив, у него была спокойная, прекрасно меблированная квартира, отличный стол, потому что хозяйка и слышать не хотела, чтобы он посылал за кушаньем в трактир; он мог обедать или
с нею, или в своих комнатах, пригласив к себе даже несколько человек гостей; он ездил в театр, до которого был страстный охотник, уже не в партер, часа за два до представления, в давку и тесноту, а в кресло; покупал разные книги, в особенности относящиеся к военным наукам, имел общество
любимых и любящих его товарищей, — казалось, чего бы ему недоставало?..
Я
прожила свою молодость без любви,
с одной только потребностью любить, я веду себя скромно, никому не навязываюсь; я, может быть,
с болью сердца отказалась даже от мечты быть
любимой.
На десятом году подружилась она
с этой девочкой, тайком ходила к ней на свидание в сад, приносила ей лакомства, дарила ей платки, гривеннички (игрушек Катя не брала), сидела
с ней по целым часам,
с чувством радостного смирения ела ее черствый хлеб; слушала ее рассказы, выучилась ее
любимой песенке,
с тайным уважением и страхом слушала, как Катя обещалась убежать от своей злой тетки, чтобы
жить на всей божьей воле, и сама мечтала о том, как она наденет сумку и убежит
с Катей.
Этой открыткой я завладела. Эту открытку я у Валерии сразу украла. Украла и зарыла на дне своей черной парты, немножко как девушки дитя любви бросают в колодец — со всей любовью! Эту открытку я, держа лбом крышку парты, постоянно молниеносно глядела, прямо жгла и жрала ее глазами.
С этой открыткой я
жила — как та же девушка
с любимым — тайно, опасно, запретно, блаженно.
Пока я
живу, я знаю, что если я в любви
с людьми, мне хорошо, спокойно, радостно, и потому пока я
живу, я хочу любить и быть
любимым.
Я бы
с наслаждением отдала половину моей жизни, чтобы остальную половину
прожить в ауле Бестуди, вблизи двух
любимых мной стариков!..
И офицеров, и еще более матросов тянуло домой, туда, на далекий Север, где и холодно и неприветно, уныло и непривольно, где нет ни ослепительно жгучего южного солнца, ни высокого бирюзового неба, ни волшебной тропической растительности, ни диковинных плодов, но где все — и хмурая природа, и люди, и даже чернота покосившихся изб,
с их убожеством — кровное, близкое, неразрывно связывающее
с раннего детства
с родиной, языком, привычками, воспитанием, и где, кроме того,
живут и особенно милые и
любимые люди.
Бежать отсюда, бежать подальше
с этой бледной, как смерть, забитой, горячо
любимой женщиной. Бежать подальше от этих извергов, в Кубань, например… А как хороша Кубань! Если верить письмам дяди Петра, то какое чудное приволье на Кубанских степях! И жизнь там шире, и лето длинней, и народ удалее… На первых порах они, Степан и Марья, в работниках будут
жить, а потом и свою земельку заведут. Там не будет
с ними ни лысого Максима
с цыганскими глазами, ни ехидно и пьяно улыбающегося Семена…
Старая графиня Ростова, при вести о смерти сына Пети, сходит
с ума. «В бессильной борьбе
с действительностью, мать, отказываясь верить в то, что она могла
жить, когда был убит цветущий жизнью ее
любимый мальчик, спасалась от действительности, в мире безумия».
— Ах, ничего не умею вам сказать: вступался за крестьян, ходил, болтал свои
любимые присказки, что надо бы одну половину деятелей повесить на
жилах другой, и наконец попал в возмутители. Но теперь, говорят, дело уже не совсем для него несчастливо и верно скоро окончится. Но что же вы, что
с вами? вы уклоняетесь от ответа.
Время идет, — день за днем, год за годом… Что же, так всегда и
жить, —
жить, боясь заглянуть в себя, боясь прямого ответа на вопрос? Ведь у меня ничего нет. К чему мне мое честное и гордое миросозерцание, что оно мне дает? Оно уже давно мертво; это не
любимая женщина,
с которою я
живу одной жизнью, это лишь ее труп; и я страстно обнимаю этот прекрасный труп и не могу, не хочу верить, что он нем и безжизненно-холоден; однако обмануть себя я не в состоянии. Но почему же, почему нет в нем жизни?
Его никто не любит; он везде держит себя чванно,
с язвой, все как-то ежится, когда разговаривает
с губернскими дамами, всем своим тоном показывает, что он — настоящий барин, правовед, сенаторский сын и принужден
жить в трущобе, среди разночинцев и их самок — его
любимое слово.
«Мне уже осталось немного
жить, — думал он, — я труп и не должен мешать живым. Теперь, в сущности, было бы странно и глупо отстаивать какие-то свои права. Я объяснюсь
с ней; пусть она уходит к
любимому человеку… Дам ей развод, приму вину на себя…»
Не говоря уже о том напыщенном, бесхарактерном языке короля Лира, таком же, каким говорят все короли Шекспира, читатель или зритель не может верить тому, чтобы король, как бы стар и глуп он ни был, мог поверить словам злых дочерей,
с которыми он
прожил всю их жизнь, и не поверить
любимой дочери, а проклясть и прогнать ее; и потому зритель или читатель не может и разделять чувства лиц, участвующих в этой неестественной сцене.
Разговор
с матерью ставил, таким образом, на карту его жизнь, а
жить ему еще хотелось, тем более, что он считал себя
любимым своим кумиром.
Князь
жил безутешным вдовцом
с своей единственной дочерью — Евпраксией Васильевной, цветущей молодостью, здоровьем и красотой, на которую старый князь перенес всю нежность своего любвеобильного сердца, уязвленного рановременной потерей своей
любимой подруги жизни. Княжне в момент нашего рассказа шел шестнадцатый год, но по сложению и дородству она казалась уже совершенно взрослой девушкой, вполне и даже роскошно сформировавшейся.
Кузьма злобно сверкнул глазами, но не отвечал ничего. Страшный остаток дня и ночи провел он после встречи в роще
с Дарьей Николаевной. Недоверие к ее словам, появившееся было в его уме первое время, сменилось вскоре полной увереностью в истине всего ею сказанного. Наглый обман со стороны так беззаветно
любимого им существа, превратил кровь в его
жилах в раскаленный свинец.
— Ma chère, — зашептала блаженная, — надо верить. Без этого мы бессильны привести вас в сношение
с душой вашего мужа. Вы должны горячо желать и горячо верить. Тогда все возможно. Дух бесконечен!.. Вы будете в постоянном общении
с любимым человеком. И чем сильнее будет разгораться ваша вера, тем легче сливаться
с его душой. О! вы не знаете, какое блаженство вас ожидает!
Жить двумя жизнями…
— Все это я хорошо знаю, графиня, но я в принципе против брака, не дающего, как вы сами знаете, никаких гарантий на счастье… Мое предложение
любимой девушке я мог бы сделать на более прочных основаниях любви и логики… Я человек свободный,
с независимым и даже, если хотите, хорошим состоянием, имею около сорока тысяч франков дохода… что позволит мне
жить безбедно вместе
с той, которая меня полюбит и согласится сделаться подругой моей жизни.
Купец-хозяин был одинокий вдовец и
жил с племянницей, дочерью его умершей
любимой сестры, девушкой некрасивой, не первой молодости, но
с доброй душой и нежным сердцем.
Двадцать лет
прожил он
с покойной, что называется, душа в душу, нашедши в ней не только
любимую супругу, но, что особенною редкостью было в описываемый нами период теремной жизни русской женщины, друга и умного и верного советника, если не в государственных, то в придворных делах.
Женщина она была далеко не состоятельная,
жила маленькой пенсией после покойного мужа, да доходом
с небольшого имения в Тверской губернии, но злые языки уверяли, что у Мавры Сергеевны спрятана кубышка
с капитальцем, который она предназначает дать в приданое своей
любимой дочке, но строго охраняет его существование, чтобы не подумать, что сватаются не за красавицу Катиш (красавицей считала ее мать), а за кубышку.
Он был доволен тем, что
жил под одною
с ней кровлею, дышал одним воздухом и не уезжал из высокого дома, где он безусловно был счастлив под живительными лучами ласки матери и горячо
любимой девушки, его будущей жены.
И опять в бессильной борьбе
с действительностью, мать, отказываясь верить в то, что она могла
жить, когда был убит цветущий жизнью ее
любимый мальчик, спасалась от действительности в мире безумия.
Семья его состояла из раздражительной, часто ссорившейся
с ним из-за всяких пустяков, вульгарной жены, сына не совсем удачного, мота и кутилы, но вполне «порядочного», как понимал отец, человека, и двух дочерей, из которых одна, старшая, хорошо вышла замуж и
жила в Петербурге, и меньшая
любимая дочь Лиза, та самая, которая почти год тому назад исчезла из дома и только теперь нашлась
с ребенком в дальнем губернском городе.
И в ту минуту, когда я всего менее этого ожидал, она сдернула вуаль, и моим глазам предстало лицо ее, моей любви, моей мечты, моей бесконечной и горькой муки. Оттого ли, что всю жизнь я
прожил с нею в одной мечте,
с нею был молод,
с нею мужал и старился,
с нею подвигался к могиле — лицо ее не показалось мне ни старым, ни увядшим: оно было как раз тем, каким видел я в грезах моих, бесконечно дорогим и
любимым.